Военная история на страницах дневника ветерана ВОВ Анны Румянцевой: Мюнхенская тюрьма, концлагерь Освенцим

2025 год объявлен Президентом России Годом 80-летия Победы в Великой Отечественной войне, Годом мира и единства в борьбе с нацизмом. Среди нас с каждым годом все меньше остается реальных свидетелей тех событий. Наши ветераны - это живые легенды, это пример для подражания. В редакцию ТИА передан уникальный документ: дневник воспоминаний об исторических событиях 40-х нашей землячки, ветерана Великой Отечественной войны Анны Ивановны Румянцевой (Белозеровой).

Анна Ивановна родилась 7 декабря 1917 года в деревне Скриплево Кашинского района Калининской области в большой крестьянской семье. Отец и мама были люди трудолюбивые. Отсюда и начался ее военный путь разведчицы и уже потом узницы концлагеря. Даже находясь под гнетом фашистов, молодые девчонки продолжали помогать своей стране и вносили свой вклад в Великую Победу. 

У читателей ТИА есть уникальная возможность узнать о Второй Мировой войне со страниц дневника участницы всех происходящих событий.

В предыдущих частях опубликованных воспоминаний велось повествование о предвоенном периоде жизни, военном пути и поступлении в разведку, работе в тылу врага. Эта часть дневника посвящена заключению в Мюнхенскую тюрьму и концлагерь Освенцим.

В следующие выходные мы ходили в магазины, на   железнодорожный вокзал и другие места. И всюду несли свою "лекцию" в разных вариантах для своей маскировки. Однажды встретили группу украинских девчат. Они работали на фабрике. Мы сообщили им, что немцев из нашей страны гонят, недалек день окончательного разгрома фашизма Советской Армией. Чтобы приблизить этот день, нужен и наш вклад в дело победы над врагом. Призвали их делать больше брачной продукции, портить станки, вовлекать в этот саботаж других рабочих. При этом вселять в них веру в нашу скорую победу. С ними на фабрике работали хорваты.

В один из выходных    дней мы остались дома, надо было написать ответы на полученные нами письма от знакомых девчат по карантинно-распределительному лагерю. Я писала девушке, родом из Ржева. В своем письме она жаловалась на свою тяжкую долю: работа тяжелая, кормят плохо. Мне хотелось чем-то утешить ее, ободрить. Стала писать: "Крепись скоро конец нашим мученьям. Наши заняли Киев". Добавила, что сама это слышала.

День только начался, дел особых не было. И пришла нам в голову мысль, откровенно говоря, бесполезная, написать анонимное письмо в ГФП, в ту полицию, где работали на кухне. Это было от бессилия отомстить полиции чем-то серьезным. Номер части    полевой полиции мы помнили. Письмо писала я, почерк изменила, употребляла слова польские, украинские, немецкие, русские, чтобы запутать. Вот примерное содержание нашего письма: "Скоро, вам гадам, придется держать ответ за свои фашистские действия над нашими    патриотами, за все казни, пытки, расстрелы. Сейчас вы отступаете потихоньку, но близок час, когда понесетесь галопом. От страха вас прохватит дурфаль (понос по-польски). Посылаем вам туалетную папир (бумагу) – пригодится". Вложили в конверт клок туалетной бумаги. Адресовали письмо оберфельдфебелю, который над нами издевался на кухне. Письмо опустили в почтовый ящик в 3-х км от нашего дома.

Шло время. Как-то хозяйка сообщила нам, что она выкупила нас из лагеря по просьбе своего друга, который служил в том ГФП, где работали мы. Она назвала его фамилию. Это был палач при допросах, обладал физической силой, возможно поэтому получил такую должность. Теперь мы поняли, почему мы избежали лагерь Аушвиц. Но из каких соображений палач просил хозяйку выкупить нас, узнать не довелось.

В конце августа 1943-го года в 10 утра я была арестована. Фашистский жандарм велел взять с собой вещи. Я поняла, берут насовсем. Я распрощалась с Полиной, по-немецки желала ей возвращения на Родину. Извинилась перед хозяйкой, молча стоявшей в растерянности, простилась с ней и другими сослуживцами. Никто из них не произнес ни единого слова поддержки или осуждения. Хозяйка, видимо, в душе проклинала своего друга, который предложил ей столь ненадежных рабов.

Полицай привез меня в г. Мюнхен, в полицию. Я думала, что взяли меня за проводимую нами пропаганду, и всю дорогу готовила свой ответ. Скоро взяли на допрос. "С кем имеешь переписку?" –  спросил переводчик. "Со своей землячкой", – ответила я.

–  Еще с кем?

–  Ни с кем.

–  Имеешь ли знакомых немцев?

–  Нет. 

–  Кто направлял вашу пропаганду о скорой победе Советской Армии?

Переводчик пояснил, что они имеют сведения о нашей пропаганде. Я отрицала это обвинение, говорила, что пропаганду не проводила, по-немецки не говорю и направлять такую работу в Германии никто не может. А хотелось сказать, что направление получено давным-давно от комсомола... Переводчик продолжал: "Сколько раз слушала по приемнику голос Москвы?" Я поняла, что за мной числится уже не одна провинность. И сразу ответила: "Ни разу не слушала и не имела возможности слушать". Сидящий рядом немец достал из ящика стола письмо. "Это письмо Вы писали?".

Я посмотрела на письмо и ответила: "Да."

–  Зачем писала в письме, что слушала Москву?

–  Писала в письме собственную выдумку.

–  Зачем?

–  Чтобы воодушевить свою соотечественницу, т.к. живется ей невыносимо тяжело.

Переводчик спросил, знаю ли я, что в Германии строго запрещена пропаганда и бунт. Я ответила, что этого я знать не могла, мне никто не говорил. Договорить мне не дали. Переводчик ударил меня по уху. В ухе защелкало, в голове загудело. Не успела я опомниться, как получила второй удар. Я шарахнулась о входную дверь, она открылась, и я упала. Какой-то страж схватил меня за ворот платья и протащил волоком по коридору. Из двери подъезда швырнул меня как котенка в стоявший тут черный фургон.

Сидя в темном фургоне, чувствовала горечь, томила неизвестность, грустила о Полине. Вдвоем нам было бы легче. Не знала куда везут. Машина остановилась. Выйдя из нее, я оказалась у ворот    мюнхенской тюрьмы. Я поняла, что фашисты увидели во мне политическую преступницу. Я почувствовала себя сильнее, поняв, что    для них я являюсь угрозой и подлежу заключению. Лифтом подняли на 4-ый этаж и втолкнули в камеру. Я оказалась в объятиях находящихся в камере "преступниц". Я не сразу поняла, куда попала. "Спасибо, вам девчата, за теплый прием", – робким голосом произнесла я. А мне со всех сторон уже летели вопросы: "Русская? Откуда? Давно ли в неметчине? Где работала? За что схватили? Что знаешь о Родине, о фронте?" и т.д.    "На все отвечу, милые девчонки! Но прежде познакомлюсь с вами", –  сказала я.

Рассказать предстояло только хорошее, воодушевляющее, чтобы вселить в них веру в скорую победу Советской Армии. Именно этим помочь им выстоять в этом неравном сопротивлении фашизму, в правильно выбранном ими пути, одобрить их нелегкие и опасные действия, но крайне необходимые для продолжения начатого ими дела. А что сказать?  Я и сама давно уже не знаю хороших вестей. Еще в тылу врага мне казалось, что я уже век в аду. Сколько за это время произошло с нами разных событий! Были успехи и короткие радости, неожиданности и волнения, но больше – беды и потери, которым не видно конца. И горечь своего бессилия в этой проклятой войне. Я не сказала девчатам, что была тыловой разведчицей. Что было, уже прошло и не имело для них значения. Поведала им, что я из Калинина, но война застала меня в Витебске. В неметчину угнали за связь с партизанами. А теперь обвиняют за пропаганду, а вернее за веру в победу Советской Армии. А значит за то же, за что и вы сидите здесь. И, возможно, встречаем здесь последние рассветы. Ожидать пощады от зверей-фашистов не приходится, они всех душат даже за малые    провинности, а я уже схвачена вторично.

Все заключенные в камере, а она была большая – находилось в ней около 20-ти человек, были мои соотечественницы: украинки, белоруски. Все они были молоды. Сидели в заключении за разные провинности: за отказ от работы, за умышленный брак продукции, за побег от своих эксплуататоров, за невыполнение их заданий и за другие непозволительные действия. Я восхищалась их отважностью, радовалась, что они и на чужбине нашли силы к сопротивлению, не встали на колени перед врагом, заведомо зная свое поражение. А главное, их не единицы, а великое большинство, что и меня здесь, в тюрьме, воодушевляло.

На полу камеры были разбросаны соломенные матрасы. Усевшись на них, я рассказала им вкратце о себе, ответила на все их вопросы. Рассказала им о партизанском движении, и даже о том, о чем сама толком не знала, что наша армия ведет наступление на всех    направлениях, немцы отступают. Недолго осталось ждать освобождения, но и нам надо продолжать действовать за свое освобождение. Мне хотелось порадовать их именно тем, о чем они думали, непрестанно верили и ждали – приблизить освобождение.

Почти ежедневно из камеры кого-то уводили. На освободившееся место приводили других девчат. В Мюнхенской тюрьме я находилась два месяца. За этот      период узницы в камере сменились дважды. А меня почему-то нечасто тревожили, чем я была довольна, т.к. лучшего ожидать не было оснований. В конце октября 1943-го г. меня повели опять на допрос. Вопрос: "Кому писала письмо в ГФП?", – "В какое ГФП?", – спросила я, будто бы я о нем уже забыла. Переводчик напомнил. "Никому не писала", – ответила я. Немец вытащил из конверта клок туалетной бумаги и подал его мне. "Возьми, сейчас нос оботрешь    этой бумагой", – сказал переводчик и ударил меня по носу. Из глаз посыпались "звезды", сердце учащенно забилось, но кровь из носа не потекла. "Теперь будут бить по носу, пока кровь потечет", – подумала я. Переводчик говорил: "Ты – политическая преступница с коммунистическим духом. Таких мы лишаем всякого духа!" И ударил по лицу, но по носу не попал. Помимо моей воли из глаз брызнули слезы. Из допросной тут же    вытолкнули. Я ударилась о входную дверь и упала. Меня кто-то схватил за ворот, протащил через весь длинный    коридор и метнул меня в фургон, стоявший у подъезда. Дверь захлопнули, и машина помчалась. Я лежала на полу. В памяти всплыли слова "таких они лишают всякого духа" – значит везут на расстрел, если из тюрьмы увезли. Мысли об этом настойчиво лезли в голову. Ныл нос, беспокойно стучало сердце, чувствуя недоброе.

Привезли меня на какой-то захолустный железнодорожный узел. Здесь присоединили к двум немкам, уже немолодым, и втолкнули в товарный вагон стоявшего эшелона. В вагоне сидели на полу такие же мученики, как и мы. Сидели все молча. Меня тоже ноги не держали, и я опустилась на пол. Громыхнули железные запоры вагона, и мы тронулись в путь. Теперь уже было ясно, что везут не на расстрел, а неведомо куда – на каторгу, на медленную и мучительную смерть. Значит снова    предстоит нам    дальнейшая борьба с фашизмом, за свое существование хотя - бы.

Шли последние дни октября 1943-го г. Товарный состав с узницами остановился ночью. Залязгали железные запоры вагонов, загавкали эсэсовцы и их овчарки. В их окружении мы вошли в пределы фашистского лагеря смерти – Освенцима. Откуда-то до нас доносился отчаянный крик и плач женщин, зловещий лай собак, грубый окрик немцев, выстрелы. Впереди маячили огненные языки. Мне подумалось, что это заводы, где нужен рабский труд. Но в тот же день мы уже знали, что это круглосуточно работает фабрика смерти – крематорий.

Нас загнали в санпропускник. Здесь бойко работали    польские узницы при обработке прибывающих жертв. Нас остригли. Некоторые плакали – жалели волосы. Тут мне удалось услышать очень меткую пословицу – "снявши голову, по волосам не плачут". Этим было сказано все. На левой руке нам накололи порядковый номер. Мой номер – 67110. Обрядили узниц в арестантскую одежду, полосатые платья. На спине был выведен красной краской крест, а на груди пришит порядковый номер, отпечатанный на белой тряпке. Около номера – треугольник, так называемый винкель, цвет которого обозначал преступность узниц. Красный – политический. У всех русских узниц винкель был красный. Но были и другие цвета – зеленые, черные и т.д.    У евреев винкель был желтый – шестиконечная звезда. Такая же звезда, но увеличенная, была на спине платья. Свозили их сюда со всей оккупированной Европы лишь за то, что они рождены евреями. Обувью узницам служили деревянные башмаки. Выдавались они непарными и без учета размера. Чулки, тоже непарные, подвязывали тряпками. Головной убор – платок, косынка или шарф, кому что достанется. Одежда эта превратила узниц в огородное пугало, и это узниц сильно угнетало.

После всех процедур нас поместили в скотский цементный барак (блок) в    карантинном лагере. Бараки были темными, холодными и в то же время – душными. Спали на нарах-клетках в три яруса по 5 человек в каждой клетке. Настил нар был из досок, а перегородки – кирпичные. Мне повезло, т.к.    попала я на средний ярус. Нижний – холодный, темный, многие места были свободными. А на верхний ярус было высоко влезать. Соседями по    нарам оказались три польки и одна дивчина из Западной Украины. Она часто жаловалась мне, что у нее болит в "середине" и плакала. Я поняла, что у нее болит живот, но спросила ее, что именно болит – желудок, печень или кишечник? "А что я --- лекарь?", – ответила она.

  Я успокаивала ее, говорила, что болит желудок от голода, потом привыкнет к голоду и болеть не будет. Она успокаивалась и говорила, что ей скоро пришлют "пачку" ( посылку) и меня угостит. А мне смешно было на эти ее мечты. Я думала, что посылки в лагерь запрещены, но не возражала ей, пусть тешит себя. Но позже узнала, что посылки присылали некоторым узницам, в основном полькам, немкам и др. Запрещены были русским.

Польки – соседки по нарам разговаривали лишь между собой. Кого-то лихо ругали. Или же шептались с приходящими узницами—польками: "Це пани поведает? Це слышно добжего?". На их ярусе я чувствовала, что я – чужая, и скоро перешла на ярус к русским.

Лагерь Освенцим находился на Польской территории, занимал 40 кв. км, был разделен на несколько лагерей. Связи между узницами лагерей не было. Лагерь был огорожен в 2 ряда колючей проволокой 2-ухметровой высоты под электрическим током высокого напряжения. Некоторые узницы, не имея сил терпеть мучения фашистского ада, шли к проволоке, чтобы сразу умереть. По условиям жизни нас приравнивали к скоту. Жили в цементных бараках, тесных, темных, грязных. Зимой – холодно, летом – душно. Спали на нарах в три яруса, по 5 чел. В    каждом ярусе на 5 чел. имели    два соломенных матраса в бумажной наволочке и две такие же подушки и два    страшно грязных байковых одеяла. Спали мы во всей одежде, не раздеваясь, т.к. нижнего белья не было, кроме трико. Платье никогда не стиралось. Носили его осень, зиму и весну, а летом меняли на летнее. Мы никогда не умывались, т.к. воды в бараках никакой и никогда не было. На территории лагеря умывальное помещение постоянно находилось под замком. Полотенца не имели. А если кто доставал тряпку для своих нужд, то все сразу отбиралось. Постель наша ежедневно проверялась.

Подъем был постоянно в 5 утра. Выдавали кружку горького кофе или чая без сахара и гнали на поверку, так называемый "целаппель". На лагерной дороге мы стояли      по стойке "смирно" многие часы в любую погоду до тех пор, пока сойдется точное число всех узниц, найдут всех умерших за ночь, не явившихся на поверку. Стоя в строю, многие из нас падали в обморок. В их числе не раз бывала и я. Нас приводили в сознание ударами по щекам и снова приказывали встать на свое место.

В карантинном лагере, где мы проходили 2-хмесячный карантин, после утренней поверки на работу не брали, но и в барак не пускали. Гоняли по лагерю, особенно в дождливую погоду, когда в лагере была непролазная грязь – вязкая глина. Узницы не имели сил вытащить ноги из грязи, их били резиновой палкой. Часто гоняли в те места лагеря, где наглядно можно увидеть ужасы этого ада: огромные, хаотически набросанные груды трупов – скелетов. Однажды у семейного барака видели маленькую девочку, сидевшую около трупов, сосавшую палец мертвой женщины, видимо своей матери.    Можно ли забыть такое?

  Поступившие в лагерь 200 женщин евреек отказались выходить из вагонов, т.к. знали, что их ожидает. Начальник лагеря заверил их, что жизнь им будет сохранена. Они поверили. Как и всех, их поместили в барак. Двери барака заперли, а ночью через окно в крыше запустили удушливый газ. Когда открыли    двери, трупы падали, т.к. они стояли все у двери. Видимо, пытались открыть дверь. У многих была разодрана кожа лица, рук, шеи. В таких муках умирали. По лагерю вербовали узниц вытаскивать из барака их трупы за пайку хлеба.

В начале января 1944г., по окончании карантина, меня с группой узниц перевели на    рабочий лагерь. Я попала в 11-ый    барак (блок). Он был крайним в глубине лагеря, рядом с электрической проволокой и    постовой вышкой. Напротив нашего барака через лагерную дорогу находился крематорий. Он тоже был за электропроволокой и за маскировочным забором—плетнем.

В рабочем лагере фашистами был разработан и постоянно применялся целый комплекс изощренных мер воздействия страхом на волю и психику узниц. Весь лагерный режим был подчинен осуществлению психических атак на узниц, чтобы сломить их волю, сделать послушными рабами. Узниц морили голодом, подвергали разным издевательствам, душили в газовых камерах и жгли в крематорских печах.

Условия в рабочем лагере те же, что и в карантинном, но в дополнение ко всем тяжестям    была обязательная работа. После утренней поверки, примерно к 10 — 11 часам приходил шеф-эсэсовец к каждой рабочей    группе и вел на работу в окружении стражи и овчарок. В обед нам давали примерно 0,5 литра супа из гнилой брюквы и картошки, не мытой и нечищеной. Первое время    это вонючее пойло есть не могли – вызывало рвоту. Но голод скоро приучил. Суп ели без ложек, глотали через край, по 5 человек из одной миски, передавая ее из рук в руки по очереди. По возвращении с работы опять стояли на поверке. По окончании ее    нам выдавали пайку хлеба около 200 г, с примесью древесной муки, кусочек маргарина или чайную ложку мармелада и кружку чая без сахара. За сутки мы получали жидкости 1 литр – вместе с супом.

И больше ни грамма воды взять было негде. От столь скудного пайка узницы быстро теряли силы, превращаясь в ходячие и неходячие скелеты. Сил к сопротивлению фашистам уже не имели.  Не имея теплой одежды, в холодную погоду и в холодных бараках болели простудными заболеваниями. Раз в месяц гоняли узниц в санпропускник, но не мыться, а осуществить очередной вид издевательства. Сосем голыми и босыми в любую погоду нас ставили на сквозняке, где мы часами ожидали очереди, чтобы пройти    под холодный душ (ледяной). Мыла, мочалки, полотенца не давали. На душ давалось 2—3 мин.    Мокрых и голых снова ставили на сквозняк, ожидая своей одежды, той же грязной, но которую пропускали через жаровую камеру (от вшей). Вшей было столько, что нет слов выразить. Можно было их сметать метлой. Некоторые узницы пытались выйти из душа сухими, чтобы не простудиться. Но кого в этом замечали, ставили под холодный душ на 10 – 15 мин. – за провинность.

  После каждой помывки зимой, весной и осенью были массовые простудные заболевания, а значит и массовая смертность. Лечения никакого не проводилось, а люди были ослабленные, голодные.

В холодную погоду в выходные дни нас из бараков выгоняли. И если шел дождь, то даже не позволяли встать к стене барака, чтобы не промокнуть. Иногда мы жались к стенам барака, спасаясь от холодного ветра, нас гнали от стен на ветер, били палками. Если в теплую погоду умываться нам не давали, то в мороз, наоборот, гнали в умывальник. С мокрым    лицом и руками ставили на поверку. Мы украдкой вытирались рукавом.

В жаркую и теплую погоду в выходные дни и почти каждый день — после работы, нас запирали в бараках. Проводили "лагерь шпера". При закрытой двери летом в цементных бараках была страшная духота. Для туалета ставили в бараках ведра. Этим они преследовали две цели: душили узниц духотой и лишали их общения с узницами других бараков, чтобы лишить возможности единства    в наших действиях. Они понимали, что хорошая погода и длинный  день способствуют общению. Не допустить этого можно было лишь запирая нас    в бараках. Открывали бараки ночью, когда узницы уже спали. Часто узниц подвергали издевательствам за какую-либо "провинность". То нас ставили на колени на каменном шоссе лагеря, то лишали пайки хлеба, то гоняли по лагерю в дождливую погоду, давая команды: "бежать!" и "лечь!" Не успевшие выполнить их приказ, избивались.

Кроме простудных заболеваний в лагере были и инфекционные. Многие болели тифом. Все были заражены дизентерией, чесоткой. Наша 11-ая команда зимой работала по благоустройству территории. Переносили кирпичи с одного места на другое. Через неделю такой работы, как поступила в рабочий лагерь, я заболела. В больничный    барак идти не хотелось, т.к.    оттуда чаще берут больных на уничтожение в крематорий. Но другого выхода не было. С группой больных пошла на "ревир" и я. Температура у меня оказалась 40 градусов. Но я с "ревира" сразу ушла в свой барак, надеясь, что завтра температура, возможно, и снизится. Узниц в бараке не было, все были на работе. Я забралась на свои нары, укрылась матрасом и одеялом, сильно знобило. Согревшись, уснула. Вдруг слышу, как старшая по блоку выкрикивает мой номер и фамилию – ищут. Я не отзывалась – пусть ищут, а я пока полежу, никак не могу подняться. Меня, конечно, нашли. "Матка бозка, она вздумала уйти с ревира! –  возмутилась блоковая. "Холера ясная, а ну прензей !(быстрей)". Меня избили и погнали снова на ревир. Блоковая (польская еврейка) со своей помощницей (тоже полькой) хлестали меня резиновой палкой всю дорогу до ревира. Я еле держалась на ногах. На ревире одежду мою отобрали, ночной рубашки не дали (сказали, что нет их) и указали на койку, где мне лечь. Совсем голая, я легла к тяжело больной польской женщине на нижний ярус. Койки были деревянные, узкие, но больных клали по 2 человека валетом. Больная на койке была без сознания, выкрикивала какие-то слова – кобеты! Хотьте тута! Звала своих соотечественниц. Потом утихла. Полька умерла. Холодеющие ноги касались моей голой спины.

По моей просьбе медсестра – полька указала мне свободное место, куда я могу    перейти. Влезая на второй ярус, я увидела белую стриженную голову, высунувшуюся из-под одеяла. Галлюцинация – подумалось мне, и я с яруса сорвалась. Влезая вторично, снова вижу эту же голову. И вмиг    мы оказались в объятиях друг друга. Это была Полина! Мы долго радовались, что судьба нас соединила вновь, хотя судьба эта горькая. Но,  лучшей мы не ожидали и были готовы к ней.

 Продолжение отрывков из дневника воспоминаний ВОВ А.И.Румянцевой читайте 15 мая на ТИА.

Ранее мы писали на ТИА о довоенном периоде и начале войны и военной истории А.И.Румянцевой, работе в тылу врага.